и жизнь похожа на сценарий очень страшной сказки
©из песни

Пять... лет?!
Не может этого быть. Люди столько не живут. Не во включенной мясорубке.
Марк уронил лицо в подушку и медленно сжал зубы, закусывая ткань. Заторможено покачал головой. Он не ставил условия. Он вообще сейчас ничего не ставил, только ронял. Ужасное прикосновение пальцев, обтянутых латексом. Как будто к коже прикасается манекен. Попустительством божьим оживший манекен.

Он лихорадочно листал мысленные запасы конспектов. По всему выходило, что ему нужно сейчас расслабиться усилием воли. Марк умел расслабляться, он умел это делать очень хорошо, не раз доводил до истерики с брызгами слюны тех, кто ждал от него другой реакции — лежал кисель киселём. Но не сейчас. Его изводила банальная низменная жажда дозы. Напряжённое тело как доска, только вздрагивающая доска, звенящая от малейшего прикосновения. Он только ожесточённо жевал край подушки, когда рука Дана (2? Точно 2?) добралась до члена и погладила.

— Буду, — обречённо ответил Марк.

Да, он будет продолжать утверждать, что он не мазохист. Он не верит во все эти сопливые причитания «ой, моё тело меня предало». Его тело никогда его не предавало, оно было логичным и простым, как хороший качественный инструмент. Как и любой инструмент, оно иногда артачилось, иногда его приходилось чинить, иногда оно доставляло радость, иногда — проблемы. И как у любого инструмента у него имелись особенности и недостатки. Сейчас это была старая память, старые почти стёртые из памяти, но не забытые привычки и опустошающая тяга к наркотику.

— Нннн... нет, — сдавлено выдохнул Марк, — нет, я не... не бедный... не несчастный... я не одинокий, я не... не покинутый!

Его не бросили. Его просто пока не нашли. Его ищут. Его найдут, а значит, нужно держаться. Просто нужно продержаться. Ещё. Немного. Чтобы не зря искали. Когда парни его найдут, всё будет хорошо. Всё можно вылечить. Всё можно исправить. Его ищут. Его освободят. Спасти рядового Серсена. Из груди вырвалось глухое рыдание и тут же оказалось схвачено, скручено, насильно впихнуто обратно в горло. Марк судорожно вцепился в цепи, удерживающие руки.

Он получит дозу. Получит... Если сможет кончить? Он снова попытался взять себя в руки. В голове кто-то скучным голосом, как будто читал по бумажке, докладывал о положении вещей. Мол, так и так, положение серьёзное, но не безнадёжное, вообще-то могло быть и хуже. А стыд не дым, глаза не выест. Выше нос, Французский Легион! Только тебе и биться с легионами ада. Легион идёт войной на Легион. Это война, детка, это всегда сделка с совестью! Могло быть и хуже, он мог поставить условием «если сможешь НЕ кончить» — и ты бы кровавыми слезами умылся. А так — выше нос, рядовой!

Марк не дёрнулся, когда почувствовал первый порез. Он его, скорее, угадал по холодному острому касанию. Скальпель не должен резать больно. Это скальпель, он создан для того, чтобы при разрезе наносить как можно меньше физических повреждений. Рисунок небольшой, немного тонких линий, всего лишь немного тонких линий. Марк отчаянно стиснул зубы, чувствуя, как неприятно намокает во рту ткань.

Боль, всего лишь томно разлитая во всём теле, встрепенулась и начала разворачивать щупальца где-то там, на спине, справа. Если повернуть голову и скосить глаза, наверняка можно будет краем глаза увидеть, как за плечом клубится мрак, из которого остро жалит металлом кожу. Марк очень старался не поворачивать туда голову, не смотреть, и чем больше старался, тем сильнее его тянуло. Повернул и окостенел. Взгляд глаза в глаза... Он никогда не видел, чтобы Карлайл плакал. Только один раз, тогда, перед смертью, одна единственная слеза. Вот примерно как сейчас. И лицо такое же, мёртвое. Высокий лоб пересекает красная линия.

Марк тяжело потянул воздух в лёгкие, с хрипом. Кожа натянулась, в неё тут же весело вцепилась боль, всеми острыми жвалами. Воздух оказался вязким и горячим, с солёным медным привкусом.

— Пожалуйста, скажи, чтобы он ушёл, — попросил он, зажмурившись. Когда открыл глаза, Карлайла не было. — Спасибо...

Стало немного легче дышать. Боль никуда не делась. Марк снова попытался расслабиться и сипло застонал сквозь зубы.

- Глядите-ка! - чуть ли не с детской радостью заявил Фогран, широко разводя руками. - Глас разума прорезался! Еб твою мать! Ну, надо же!

Он уронил руки, хлопнув себя по обнаженным бедрам, и шагнул к Бонетти, скорчившемуся на полу, присел.

- Вот скажи мне, почему, чтобы достучаться до вас, - он постучал пальцем по лбу раба, - нужно обязательно люто вас пиздить и возить мордой по полу, а? Почему надо превращаться в зверя, чтобы вы услышали? Почему с первого раза не доходит?

Взяв его пальцами за подбородок, развернул его лицо к себе.

- Гордость тебе сохранить? На кой черт тебе здесь гордость? Ты думаешь, кого-то здесь будет хоть каплю волновать твоя гордость? Она здесь неинтересна никому, кроме тебя. Здесь всех будет волновать только то, как хорошо ты ебешься. Так что оставь ее себе, нянчи и пестуй, но не забывай, что мертвецам гордость уже на хуй не нужна. Я давал тебе шанс. Когда сидел вот там, - Красс ткнул пальцем в сторону кресла, - и разливался на все голоса, как ебаная птица Сирин. Но ты этот шанс предпочел просрать. "Решил сделать что-то сам"! - передразнил он. - У меня для тебя плохие новости: то, что ты сделал - хуйня!

Почти прокричав эти слова в лицо рабу, Фогран поднялся. Развернулся, чтобы отойти к столику и едва успел вовремя заметить хрустальный осколок на полу.

- Твою ж мать! - буркнул раздраженный парень, обходя столик с другой стороны. Подошел к дверям, стукнул по ним. Тут же заглянул охранник.

- Здесь стекло на полу, уберите немедленно, - велел Банши, ничуть не смущаясь собственной наготы.  - И Замените бокал. Нож дай.

- Си, синьор, - присвистнул охранник, сунул в протянутую ладонь Фограна нож, ухватил столик за ручку и выкатил его из комнаты.

Красс снова осторожно обошел ковер, на котором поблескивали осколки и упал в кресло, закинув ноги на подлокотник, поигрывая ножом, лезвие которого зловеще поблескивало в руках. Уже через минуту в комнату ввалился горничный с небольшим пылесосом, погудел им, почистив ковер, а заодно и пол вокруг. Сидящего на полу Медико он словно бы и не заметил, так же как и голого клиента. Горничный усвистел так же шустро, как появился, а следом снова вкатили столик, уже с новыми бокалами и даже, кажется, со свежей закуской. Бутылка коньяка точно была другой, непочатой, на что Фогран даже внимания не обратил, хотя дураку было понятно, что предыдущую попросту спиздили, а коньяк был более, чем не дешевый.

Дождавшись, когда обслуга закончит свои дела, Красс встал, подошел к Стефано, наклонился, ножом перерезав путы.

- Итак, шанс, - он назидательно поднял палец, - номер ДВА! Не просри хотя бы его. Третьего не будет. Я и так невзъебенно щедр. Исключительно, видимо, из-за твоих прекрасных глаз.

Банши не поленился подойти к выходу и отдать охране нож, после чего снова вернулся в кресло.

- Начнем сначала. Поднимай с пола свой хорошенький зад, налей нам коньяка и сядь,- он указал на пуфик. - Раздеваться тебе уже не нужно, этот этап мы преодолели, хвала богам. Сядь и коленки широко раздвинь, чтобы я хорошо тебя видел.

На то, чтобы осознать возможные непоправимые последствия своей импульсивной выходки, Бонетти хватило каких-то полсекунды. По мере того, как кровавое пятно расползалось по кружевам, а темная струйка на манер браслета облизнула запястье, в ошарашенном эмоциями мозгу забилась мысль, что это - не самый лучший выход. Используя эту дверь, он лишается возможностей найти другие. Пусть не сейчас, не завтра, но...
Сбивший с ног кулак Форгана и последовавший за ним удар об пол окончательно поставили мозги на место. Голова загудела и перед глазами заплясали мутные темные пятна, а когда рассеялись, над ним с пугающей четкостью нависало перекошенное, изуродованное злобой лицо. Добрая половина слов, что Форган с яростью выплевывал ему в лицо, не достигла замутненного сознания и осела лишь слабым смыслом: гость в бешенстве. Что именно вывело из себя еще минуту назад спокойного человека: то, что новоиспеченный Медико не проникся его речами и поступил не так, как ожидалось, или же просто возникшая опасность того, что раб все-таки истечет кровью прямо за столом и необходимость предотвращать последствия? Кажется, на эти вопросы ответ знал только Фогран, но делиться с Бонетти своими соображениями не торопился.
Смятое, сыроватое от пятен кружево уткнулось под нос и несостоявшийся самоубийца судорожно вдохнул душноватый запах крови. И следом - жадно, отчаянно, хватая воздух ртом и выгнувшись, когда пальцы внезапно сомкнулись на горле, обрывая дыхание. Окровавленные пальцы впивались в ладони, каблуки со стуком, врезаясь, скользили по паркету, а кровь в висках стучала сильнее с каждой лишней секундой, пока Фогран играл в бога, на живом примере демонстрируя боль и ужас смерти. Стефано расжимал наливающиеся синевой губы, силясь вытолкнуть одно короткое "Нет", но даже оно не могло протолкнуться сквозь плотно сжатые пальцы. В висках и глазницах пульсировало давящей, тупой болью, легкие разрывались от нехватки воздуха, гортань, казалось, вот-вот треснет от давления. Паника накрыла с головой, Бонетти с отчаянной силой молотил костяшками по полу, силясь вырваться из-под навалившегося тела Фограна, но перед глазами начали распускаться непроницаемо-черные цветы и темные глаза итальянца закатились, а тело обессиленно обмякло.
Он не позволил толком провалиться в забытье. Лицо вспыхнуло от жестких оплеух, рот наполнился слюной с металлическим привкусом. Задыхаясь, борясь с разрывающей горло болью, Стефано едва осознавал, куда его оттаскивают и что вообще происходит. Окончательно пришел в себя только когда спину и ноги лизнула прохлада пола. В неудобно заведенные наверх руки впивались швы измятой, в бурых пятнах тряпки, некогда бывшей белоснежной сорочкой. Вцепившись пальцами в ножку кровати, он обретающим осмысленность взглядом впился в раздевающегося Фограна, продолжавшего сыпать оскорбления и угрозы в адрес и так уже поверженного и униженного осознанием собственной глупости итальянца. Выглядел он... безумным. Стефано переварил сказанное и выдохнул, рванувшись в самодельных путах. По смуглому поджарому телу пробежала дрожь, но не озноба, а неприкрытого отчаяния и боли от раненого самолюбия.
- Я! Не хочу! Сдохнуть! Не здесь! И я никогда не говорил... Не говорил, что особенный и не выражал презрение. Не приписывай мне того, чего нет и не было, - голос сорвался в крик, ярость и волнение захлестывали с головой, перехватывая и без того сбитое, болезненное дыхание, но Бонетти все равно казалось необходимым высказаться. Отмыться от несправедливого обвинения. - Я не знаю, каково это. Мне страшно, черт возьми! Ты описал путь по всем кругам ада!- жгуты болезненно впились в запястья, Медико бился на полу, силясь принять хоть сколько-нибудь достойное положение, чтобы не валяться распростертым в ногах гостя разбитой куклой.
- Я не хочу умирать, - повторил внезапно севшим, притихшим голосом, не спуская с Фограна глаз. - Это было глупо. Я просто... попытался сделать что-то сам. Принять решение. Поспешное, глупое, но свое, - он перевел взгляд на сжатые в кулак заляпанные размазавшейся подсыхающей кровью пальцы и с отчаянием помотал головой. - Но я не могу... так. Дай мне шанс. Я хочу выжить. Ты сказал, что... есть выход и ты можешь... быть союзником...
Бонетти наконец удалось подтянуться и принять более-менее полусидячее положение. Согнув ногу в колене, инстинктивно прикрывая пах, повел плечами и взмахом головы отбросил упавшие на лицо тяжелые пряди, глядя исподлобья:
- Один шанс. Позволь мне... сохранить остатки... гордости и... не быть изнасилованным тростью на полу, - Стефано перевел дыхание. Каждое слово давалось ему с заметным трудом и дело было не только в передавленном горле. Закрыл глаза и выдохнул чуть слышно. - Прошу тебя.

Мать как-то напророчила ему после очередного визита к директору: он, Крис, обязательно закончит плохо, если будет продолжать в том же духе. Он закончит плохо, как пить дать, он станет наркоманом, проведёт остаток жизни в тюрьме или умрёт в какой-нибудь сточной канаве, получив ножом под рёбра в очередном притоне. А ведь мог бы, говорила она с надрывом, добиться больших высот. Мог бы выучиться и получить хорошую, надёжную работу. Мог бы стать, как отец - уважаемым, видным человеком, хозяином жизни.
Ах, мама. Она всегда думала о нём лучше, чем он был на самом деле. Знала бы она, где её дорогой сын в итоге окажется.
Крис скрипнул зубами, цепко оглядывая бар. Мысль была бы смешной, если бы не действовала на нервы так сильно: пророчество сбылось лишь частично. Закончил он, безусловно, плохо, только не в тюрьме и не в притоне.
А в борделе.
В чёртовом. Мать его. Борделе.
И если бы ещё по собственному желанию.

В голове билось почти непрерывно: сука, ну какая же сука, ну. Не мать, конечно - дражайший босс. Крис смотрел на эти вычурные интерьеры - и злился. Смотрел на все эти хреновы рюшечки и кружева в одежде - и злился снова. Смотрел на охранников и на камеры наблюдения - и злился так, что кулаки чесались немедленно, сию же минуту с кем-нибудь подраться до кровавых соплей. Сука, думал он, с бесконечным удивлением понимая, что его, такого хитрого, такого полезного, такого незаменимого - просто выбросили за ненадобностью, наплевав на все прошлые заслуги. Ну какая же, твою за ногу, сука.
Он, наверное, понял бы даже, если бы его пристрелили. Они могли бы победить в этой войне, вместе, разобрали бы этот идиотский город на кусочки, залили бы улицы кровью. Они могли бы победить, Крис знал. Что с того, что он поразвлёкся немного с той маленькой шлюшкой? Кто же знал, что она не будет помалкивать в тряпочку, как приличным девочкам полагается, а расскажет всё любимому папочке, наверняка навешав попутно тому на уши развесистой лапши? А папочка потом, конечно, обиды не стерпел. Бывает. Случается всякое, в их-то бизнесе, верно?
Но он бы понял, если бы ублюдок просто его прикончил. Правда. Ошибки такого рода Давиде Маркони подчинённым, как правило, не прощал. Крис просто надеялся, что будет исключением.
А вот то, что Маркони сделал вместо того, чтобы пустить ему пулю в лоб - это было... ладно, это было довольно изощрённо. Поместить его в закрытый бордель в качестве живого товара, лишив его связи с внешним миром и доступа к оружию, телефону и счетам в банке - ход подлый и эффективный. Крис бы поаплодировал, если бы босс проделал это с кем-нибудь другим. Это всегда случалось с другими, с проигравшими, с теми, кто не умел как следует дать отпор - так почему теперь проигравшим оказался он?..

Чем-то это походило на армию: здесь были свои законы и правила, за нарушение которых немедленно настигали последствия. Ему сказали, что он теперь раб (Крис едва не расхохотался от того, насколько порнушно это звучало), и что делать он должен то, что ему приказано. Он молча выслушивал все поступающие ему инструкции, запоминая на будущее, чтобы позже научиться все эти правила обходить - и мысленно представлял себе лицо Давиде. Представлял, как сдирает с этого лица кожу - ногтями, зубами, ножом, - и ему становилось легче. Он перебирал в голове способы, которыми можно убить человека (весьма конкретного), в красках воображая каждую кровавую деталь. Это было сродни медитации. Делало его новое положение терпимым. Примиряло с ограничениями. Почти.
Он, правда, всё равно подрался с охраной: хотел выпустить пар и проверить на практике, как далеко ему позволят зайти.
Вывод: не слишком далеко. Рёбра до сих пор болели. Но Крис проверкой остался удовлетворён.
Чертовски хотелось выпить и закурить, и он, забываясь, шарил порой по штанам в поисках кармана с заветной пачкой. Не было ни карманов, ни сигарет, и выпить в баре не наливали, говоря, что "Медико" не положено. Даже в бар-то заходить не положено было, кажется, но останавливать его никто не стал. Только один охранник прицепился было - пришлось сказать, что он идёт к клиенту.
По скулам у Криса ходили желваки. Когда бармен отказался налить ему виски, он раздумывал с пару секунд, не ввязаться ли в новую драку.
Потом решил, что с этим можно повременить. Желаемую выпивку можно было получить и по-другому.

Потенциальный "клиент" (Крис всё ещё не привык думать об этом всерьёз) сидел за стойкой. Крис внимательно за ним понаблюдал пару минут. Затем решительно подошёл со спины, наклонился к уху и сказал требовательно:
- Закажи мне выпить. Ты не представляешь, каково быть трезвым в этой дыре.
Сработает или нет?

Найджел как стоял у барной стойки, так и врос в пол ногами, забыв как дышать. Его повергло в ужас не то, что сделали с человеком, а то, что за человек был перед ним. Он скользил рассеянным взглядом по изуродованному лицу, не узнавая ничего, кроме глаз. Глаза сложно перепутать, их взгляд сложно было не узнать. Это был он. Найджела затрясло, и он успел вернуть бутылку на стойку до того, как пальцы разжались. В одну секунду он потерял все силы, словно его высосали досуха, мышцы словно стали чужими и превратились в желе. Найджел пошатнулся, побледнев, как смерть, и сейчас он был бел, как полотно, как обескровленный труп. Воздух врывался в легкие со свистом и хрипом из-за сведенного судорогой горла. Вамффре был в ужасе. Он был в таком ужасе, что не смог бы сдвинуться с места, даже если бы захотел. Он ненавидел отца, презирал, всегда мечтал его убить, но потом он смог отпустить и забыть этого мудака, смог разгрести все наследие, принять себя и свои заебы. Он смог. Но даже этому человеку он никогда не пожелал бы такой судьбы. И он был бы в не меньшем ужасе, будь на месте отца кто-то другой, не настолько близкий. Даже в обезображенном лице узнавались черты, которые унаследовал Найджел. Мать всегда говорила, что они с отцом как две капли. И он ненавидел ее за это, и себя ненавидел, но больше всего он ненавидел отца. Но сейчас от этой ненависти не осталось и следа. Осталось лишь глубокое сочувствие к тому существу, которое сейчас впилось взглядом в Найджела. И глядя в эти глаза Найджел увяз в отчаянье, как муха в сиропе. Это отвратительное, мерзкое чувство заполнило его до предела. Отец смотрел на него с надеждой, с мольбой, с болью, словно он раскаивался. Сколько лет он ждал, надеялся, что отец примет его, начнет понимать и слушать, но он вел себя так, словно в его доме жила какая-то шлюха и ее ребенок от кого-то чужого. Они были чужими. Всегда. Найджел тянулся, боялся его, но тянулся, пытаясь ему доказать, что достоин уважения, но в итоге получал всегда презрение, насмешку и отвращение. И сейчас этот человек умолял его взглядом. А Найджел понимал, что не может отвести глаз, путаясь, увязая еще глубже в собственных мыслях. Все смешалось в кучу. Откуда-то полезла детская обида, а какой-то мерзкий голосок начал нашептывать: Эта тварь заслужила страданий, вспомни, что он делал с тобой, с твоей матерью, вспомни. Вспомни. Вспомни. И Найджел вспоминал. Слайдами. А потом что-то перегорело. Дверца захлопнулась, пусть и по щеке скатилась одинокая слеза. Предел был достигнут, эмоции выжрали сами себя, их просто не стало. Теперь он смотрел в глаза нет, не человеку. Это было подобие человека, которое заслуживало смерти. Неважно, какой.

Вальпургиева ночь в Доме Забвения!